Перед вами другой человек, с бо­лее страстной душой, с более ши­роким самолюбием. Этот имеет в себе как будто от природы всё то, что для Онегина составляет пред­мет забот. Он не хлопочет о туале­те и наряде: он светский человек и без этого. Ему не нужно подбирать слова и блистать мишурным зна­нием: и без этого язык у него как бритва... 

Общее у всех этих людей то, что в жизни нет им дела, кото­рое для было бы жизненною необходимостью, сердечной святыней, религией, которое бы органически срослось с ни­ми, так что отнять его у них значило бы лишить их жизни. Всё у них внешнее, ничто не имеет корня в их натуре. Они, пожалуй, и делают что-то та­кое, когда принуждает внешняя необходимость... Они постоянно говорят вам: вот что мы знаем, вот что мы думаем, а впрочем - как там хотят, наше дело — сторона... Пока не было работы в виду, можно было ещё надувать этим публику, можно было тщесла­виться тем, что мы вот, дес­кать, всё-таки хлопочем, хо­дим, говорим, рассказываем... Даже больше — можно было заняться кутежом, интрижка­ми, каламбурами, театральством — и уверять, что это мы пустились, мол, оттого, что нет простора для более широкой деятельности. Тогда и Печо­рин, и даже Онегин, должен был казаться натурою с необъ­ятными силами души. Но те­перь уж все эти герои отодви­нулись на второй план, потеряли прежнее значение, перестали сбивать нас с толку своей загадочностью и таинст­венным разладом между ними и обществом, между великими их силами и ничтожностью дел их...