Говоря о судьбе Александра Сергеевича Пушкина, всегда на­чинаешь говорить о вечном в нашей жизни. Он как никто более воплотил в себе всеобъемлющий русский дух и в самой прежде­временной кончине его видна трагическая закономерность, свой­ственная реальной жизни в тогдашней России.

Одной из важнейших особенностей Пушкина является то, что трудно разобрать, когда в нём кончается вдохновенная по­этика и начинается философский анализ. Правильнее было бы сказать, что эти два столь противоположных качества находятся в нём в нерасторжимом единстве. Можно с большой долей ве­роятности утверждать, что проживи он лет на двадцать больше —   в нашей литературе не было бы столь резкого и непримири­мого разделения общества на западников и славянофилов с по­следующей революционизацией нарождающегося сословия раз­ночинцев. В Пушкине этот спор, как и многие другие, был уже прожит до конца и решён к моменту его гибели. Соответствен­но, многого бы не было бы и в нашей жизни, если вспомнить, что жизнь общества фактически представляла собой литератур­ную жизнь.

Поэт стремился участвовать в жизни тогдашнего общества, страстно желал приложить свою гениальность к обсуждению и решению текущих жизненных вопросов. Конечно, такое уча­стие не могло быть поощрено императором. Буквально спустя несколько лет после ухода Пушкина Николай I затравит моло­дого Лермонтова, в ряде произведений показавшего пронзи­тельность своего взгляда на существующие порядки. Пушкин, конечно, был мудрее, но проницательность его интуиции была слишком велика для приложения её к практическим вопросам жизнеустройства. Правительство царя так или иначе почувст­вовало бы свою никчёмность и постаралось бы ликвидировать угрозу.

Пушкину выпала судьба родиться на переломе эпох, быть свидетелем войны с Наполеоном, породившей первые ростки гражданственности в России, и самому быть таким ростком. Его поэтический дар был разнообразен; за что он ни брался, всё по­лучалось у него искрящееся и вдохновенное. Можно только предположить, во что вылилось бы это необычайное цветение, проживи поэт ещё лет тридцать-сорок. Возможно, стал бы вы­дающимся философом, издателем, политиком. Опекал бы гени­альную молодёжь: Лермонтова, Гоголя, Толстого, Герцена, Дос­тоевского… Но… чутко переживавший трагические судьбы талантов Владимир Высоцкий недаром высказался определённо и чётко, подметив страшную закономерность:

С меня при цифре «тридцать семь» в момент слетает хмель, — Вот и сейчас как холодом подуло;

Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль,

И Маяковский лёг виском на дуло…

Задержимся на цифре «тридцать семь», — коварен бог,

Ребром вопрос поставил: или — или.

На этом рубеже легли и Байрон и Рембо,

А нынешние как-то проскочили…

Есть какая-то фатальность в этой цифре и этом возрасте, чем-то мистическим веет от сонма нелепых и трагических смертей. Слабое утешение, что Пушкин в своей кончине был не одинок.