Михаил Юрьевич Лермонтов… Джордж Гор­дон Байрон… Два имени. Две страны. Два време­ни. Две судьбы… Что общего между этими людь­ми? Что сближает их? Что делает их фигуры та­кими значительными и важными в истории ми­ровой культуры? Что заставляет нас снова и сно­ва говорить об их творчестве? Говорить, как о ярком и неповторимом явлении жизни, литера­туры, истории.

Белеет парус одинокий В тумане моря голубом!..

Что ищет он в стране далекой?

Что кинул он в краю родном?..

Играют волны — ветер свищет,

И мачта гнется и скрыпит…

Увы! он счастия не ищет И не от счастия бежит!

Наверное, трудно найти человека, которому не были бы известны эти прекрасные строки ве­ликого русского поэта М. Ю. Лермонтова. И вряд ли взволнованный, мятежный слог автора может кого-то оставить равнодушным.

Но вот в памяти всплывают другие строки, написанные двумя десятилетиями ранее в дале­кой Англии, другим поэтом:

Все кончено — и вот моя Трепещет на волнах ладья.

Крепчая, ветер снасти рвет,

И громко свищет, и ревет.

Пора… Так, видно, рок сулил…

В них те же чувства, тот же знакомый слог, та же мятежная душа. Но почему в сердцах двух разных поэтов родились такие похожие строки? Что заставляло их героев бежать от родных бере­гов? Куда? Зачем? На эти вопросы может отве­тить история.

Дж. Байрон жил и творил в сложную эпоху, наступившую после Французской революции. Сын своего века, он впитал в себя противоречи­вые устремления послереволюционной поры. Неуравновешенный, бунтарский облик его героя стал отражением переходного времени — перио­да крупных политических и экономических пе­ремен, кровопролитных войн, крушения импе­рии Наполеона.

Его Чайльд-Гарольд, образ во многом автоби­ографичный, охваченный духом непримиримос­ти и неуспокоенности, восклицает:

Наперекор грозе и мгле,

В дорогу, рулевой!

Веди корабль к любой земле,

Но только не к родной!

Привет, привет, морской простор,

И вам — в конце пути — Привет, леса, пустыни гор!

Британия, прости!

«Поэзия Байрона, — писал В. Г. Белинский, — это вопль страдания, это жалоба, но жалоба гор­дая, которая скорее дает, чем просит, скорее снис­ходит, чем умоляет».

Стихотворения этого поэта отражают всю глу­бину его духовного мира, его боль за человека и человечество, страдания энергичной, свободолю­бивой личности, вынужденной жить в эпоху тор­жества реакции. Произведения Байрона пропи­таны героикой борьбы:

Я возглашаю: камни научу я

Громить тиранов! Пусть не говорит

Никто, что льстил я тронам!

Вам кричу я,

Потомки! Мир в оковах рабской тьмы!

Таким, как был он, показали мы!

Те же чувства, то же страдание, то же непре­одолимое стремление к борьбе мы видим и в по­эзии М. Ю. Лермонтова. И, наверное, именно по­этому им были переведены следующие строки Дж. Байрона, удивительно тонко передающие эмоциональное состояние обоих поэтов:

Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!

Вот арфа золотая;

Пускай персты твои, промчавшися по ней, Пробудят в струнах звуки рая.

Пусть будет песнь твоя дика. Как мой венец, Мне тягостны веселья звуки!

Я говорю тебе: я слез хочу, певец,

Иль разорвется грудь от муки.

Страданьями была упитана она,

Томилась долго и безмолвно;

И грозный час настал — теперь она полна,

Как кубок смерти, яда полный.

В 1814 году, когда родился М. Ю. Лермонтов, в памяти народа еще были свежи воспоминания о разгроме наполеоновской армии. Писать же Ми­хаил Юрьевич начал после разгрома декабристов, в 30-е годы. Исторические события, потрясшие Россию, еще не ушли в прошлое, в воздухе вита­ли тяжелые, противоречивые настроения. И, ко­нечно, поэт не мог пройти мимо этих настроений, не мог не выразить дух эпохи, основными черта­ми которой были тревожные сомнения и разду­мья о жизни, сожаление о прошлом без надежды на будущее:

Печально я гляжу на наше поколенье!

Его грядущее — иль пусто, иль темно,

Меж тем, под бременем познанья и сомненья,

В бездействии состарится оно.

Здесь вспоминаются строки байроновского «Дон Жуана», в которых звучит грустная ирония в адрес тех, кто ведет пассивную, безрадостную жизнь и потому не увидит грядущих перемен:

Где старый мир, в котором я родился? Воскликнул Юнг восьмидесяти лет,

Но я и через восемь убедился,

Что старого уже в помине нет.

Как шар, стеклянный этот мир разбился И растворился в суете сует;

Исчезли денди, принцы, депутаты,

Ораторы, вожди и дипломаты.

Атмосфера в стране во многом повлияла на то, что Лермонтов очень рано осознал себя как поэт, осознал потребность души откликнуться на собы­тия современности, высказать протест против по­корности и пассивности, призвать к борьбе за сво­боду.

Жадно впитывая в себя творчество великих классиков (Пушкина, Жуковского, Рылеева, Шиллера, Гете и др.), Лермонтов у каждого из них находил мысли и чувства, созвучные своим собственным. Но особенно близким по духу ему был именно Байрон. Свобода, независимость и счастье людей стали главным смыслом жизни и творчества М. Ю. Лермонтова, так же, как в свое время эти идеалы стали главными для Дж. Бай­рона.

Лермонтов всерьез увлекся творчеством анг­лийского поэта, многие из его стихотворений пе­ревел на русский язык: «Умирающий гладиа­тор», «Еврейская мелодия» («Душа моя мрач­на…»), «Как одинокая гробница» и др., из неко­торых заимствовал отдельные строки, другие послужили основанием для создания им соб­ственных произведений, таких как «Ночь. I», «Ночь. II», «Подражание Байрону», «Видение» и др. Многочисленные высказывания и мысли Дж. Байрона глубоко и надолго проникали в его сердце, некоторые из них он даже записывал в свою тетрадь: «Говорят (Байрон), что ранняя страсть означает душу, которая будет любить изящные искусства…» Так же как и Байрон, Лер­монтов постоянно стремится к поиску героичес­кой личности, свободной и независимой, непрек­лонной в своем решении противопоставить себя общепринятому, мелочному, пошлому; героя, связанного с великими переменами, совершаю­щимися в мире.

Байрона эти поиски привели к созданию гор­дого Чайльд-Гарольда, «мятежного сына свобо­ды», Лермонтова — к появлению Мцыри, живу­щего «одной, но пламенной страстью» — стремлением к свободе, и восклицающего:

Скажи мне, что средь этих стен Могли бы дать вы мне взамен Той дружбы краткой, но живой,

Меж бурным сердцем и грозой?..

И все-таки Лермонтов не отождествлял себя полностью с автором «Чайльд-Гарольда». Он со всей определенностью заявлял, утверждая соб­ственную творческую самостоятельность: «Нет, я не Байрон, я другой». В сердце поэта постепенно происходит переоценка многих ценностей, в том числе понятия счастья, которое становится для него почти синонимом успокоенности, отгорожен­ности от бедствий и страданий, переполняющих жизнь («Я жить хочу! хочу печали любви и счас­тию назло…»). Лирический герой Лермонтова уже не скиталец-романтик, так как конфликт между обществом и поэтом стал намного глубже и трагич­нее. Этот конфликт, этот бунт, по словам Д. Анд­реева, «вовсе не так последователен, упорен иглу- бок, как у Байрона, он не уводит поэта ни в добро­вольное изгнание, ни к очагам освободительных движений». Герой Лермонтова — «еще не ведо­мый избранник» «с русскою душой», в которой, как в океане, лежит «надежд разбитых груз». «Кто может, океан угрюмый, твои изведать тай­ны? — спрашивает поэт. — Кто толпе мои расска­жет думы?» И ответ может быть для него только один: «Я — или Бог — или никто!»

Удивительное и неповторимое творчество двух великих поэтов никогда не перестанет быть интересным и волнующим для нас, читателей. Страстные сердца двух борцов за свободу будут снова и снова звать за собой. И вновь и вновь мы будем видеть сходство между ними, невольно сравнивать, находить отличия и от этого еще больше сознавать уникальность и важность их творческого наследия. Чайльд-Гарольд и Мцыри, М. Ю. Лермонтов и Дж. Байрон всегда будут сто­ять в одном ряду, но, благодаря своей яркой ин­дивидуальности, никогда не сольются в один об­раз.