Многие писатели обращались к детской теме в своем творчестве. И каждый из них находил что-то особенной в этом образе. Например, для некоторых дети были символом чистоты, «сосудом божьей радости». Для кого-то это был идеальный подходящий образ для отражения взрослой жестокости и невнимания. Детские судьбы, словно призмы, преломляли все перегибы, что творили «большие» люди. И при этом не стоит забывать, что именно дети способны на каком-то подсознательном уровне чувствовать настроение собеседника или просто окружающих людей. Много раз отмечалось, что подкупить ребенка можно только лаской и вниманием. А невнимательность только губит юные еще и молодые души. На первый взгляд дети не являются центральными персонажами романа «Доктор Живаго». Они скорее всего служат как раз той призмой, через которую преломляется такая неоднозначная эпоха, которую пытается понять и описать автор.

«В романе Пастернак пишет историю поколения безотцовщины», — так обозначает эту направленность в «Докторе Живаго» И. Н. Сухих. И, действительно, роль отца в романе не удается многим героям. Например, отцы Дудорова и Антипова на каторге. Лару «образовывает» по своему вкусу Комаровский. Он же и играет зловещую роль и в смерти отца Юрия Живаго. «Он  бросился на всем ходу со скорого вниз головой на насыпь, как бросаются с мостков купальни под воду, когда ныряют». И получается, что в таких безотцовских семьях их воспитывает среда и исторические события. Ведь материнская забота формирует лишь отношение к людям, человечность, внимание. Мужская же сторона воспитания в ответе за отношение и восприятие детьми окружающего мира. И вот у детей в романе нет такого посредника. Они напрямую или один на один стоят со средой. «Привычный конфликт отцов и детей на рубеже столетий, — пишет И. Н. Сухих, — превращается в столкновение детей и времени». Однако и те, у кого есть отцы в романе, тоже порой остаются наедине с мучавшими их вопросами. «Когда он  обращался за ответом к отцу, тот говорил, что его исходные точки нелепы и так рассуждать нельзя... И... Миша постепенно переполнился презрением к взрослым, заварившем кашу, которой они не в силах расхлебать. Он был уверен, что когда он вырастет, он все это распутает».

 

Однако так сказать о самом Юрии Живаго нельзя. Если оставить в стороне исторические события и «крутые» повороты жизненных судеб, то у Живаго, по сути, не получается такая роль, как отец. В романе даже задается такой вопрос: «Что он знал о сыне?» Будучи мобилизованным он узнает малыша в больнице по плачу. «Ребенок тоже кричал «уа, уа», и то же без оттенка страдания, но как казалось, не по обязанности, а с каким-то впадающим в бас умышленным угрюмым недружелюбием». Дальнейшее знакомство продолжалось по фотокарточкам. Однако и долгожданная встреча оставила лишь чувство недоброго предзнаменования. «Сашенька близко подпустил незнакомого и небритого мужчину, ...и когда тот наклонился... злобно с размаху шлепнул его по лицу». Но самой горькой оказалась судьба дочери Лары и Юры — Таньки Безочередевой. «Она из беспризорных, неизвестных родителей. Наверное, где-то в глубине России, где еще чист и не тронут язык, звали ее безотчею, в том смысле, что без отца». Вот так и новое поколение детей выросло без отца. Но эти два поколения разводит в разные стороны Гордон: «Возьми ты это блоковское «Мы дети страшных лет России» — и сразу увидишь различие эпох. Когда Блок говорил это, это надо было понимать в переносном смысле, фигурально. И Дети были не дети, а сыны, детища, интеллигенция, и страхи были не страшны, а провиденциальны, апокалиптичны, а это разные вещи. А теперь все переносное стало буквальным, и дети — дети, и страхи страшны, вот в чем разница».

А эпоха диктует свои законы. «Потому пятый год, декабрьские события в Москве воспринимаются как закономерное возмездие, — отмечает И. Н. Сухих, — не Комаровскому, а всему миру». Не даром именно мальчикам, по словам Лары, автор вкладывает в руки оружие. ««Мальчики стреляют», — думала Лара. Она думала так не о Нике и Пату-ле, но обо всем стрелявшем в городе. «Хорошие, честные мальчики, — думала она. — Хорошие. Оттого и стреляют»». Но ведь стреляет и сама Лара. На это ее подталкивает «воспитание» Комаровского." И ее поступком тоже восхищаются, например Живаго. «Так это она стреляла? В прокурора? Наверное, политическая... Теперь ей не поздоровиться. Как она горделиво хороша! А эти! Тащат ее черти, выворачивая руки, как пойманную воровку». Но если и взрослые порой сгибаются под тяжестью исторических событий, то уж и детям здесь вряд ли устоять. Юра потом понимает, что поступок, которым он восхищался, дался Ларе очень дорогой ценой. «У Лары подкашивались ноги. Ее держали за руки, чтобы она не упала, и с трудом дотащили до ближайшего кресла, в которое она и рухнула».

Детям, этому поколению, остается всего лишь один выход — воспитываться средой и теми средствами, что она им предлагает. И уже потом на основе этого строить свою дальнейшую жизнь. Конечно, отсутствие отца и вообще семейной атмосферы все равно сказывается на детях. Например, отношение Сашеньки (сына Юрия) к отцу. Без отца остается и Катенька (дочь Лары). Правда, для нее на какое-то время «отцом» становится Живаго.

Детские годы и беззаботность в романе Пастернака просто куда-то исчезают. Исторические события и эпоха просто закрывают собой детские души и сердца. Они не раскрываются, подобно цветку, а, наоборот, замыкаются где-то глубоко в себе. У них именно там и есть что-то светлое и чисто детское. И надежду на то, что внутренняя детскость скоро сможет свободно стать неотъемлемой частью детской души, дает Пастернак в конце романа. «Состарившимся друзьям у окна казалось, что эта свобода души пришла... что они вступили в это будущее и отныне в нем находятся. Счастливое, умиленное спокойствие за этот святой город и за всю землю, за доживших до этого вечера участников этой истории и их детей проникало их и охватывало неслышною музыкой счастья, разлившейся далеко кругом».

И хочется искренне верить, что детей больше не затмит историческое время. Наоборот, они станут центром и останутся наполненными чудесной музыкой счастья.