Действие четвертой части романа, происходящее на Выборгской сто­роне, как будто возвращает нас к обстановке начала произведения, а заодно — и сна Обломова. Разу­меется, детали обстановки изменились, но суть оста­лась прежней. Так возникает представление о коль­цевой композиции. Жизнь героя приходит к завер­шению, и мы имеем возможность подвести неко­торые итоги.

В молодости Обломов выглядел таким пламенным и возвышенным романтиком, что невольно вспо­минаешь о его предшественнике — Александре Адуе­ве. Да, конечно, Обломов апатичнее, он более вял, но и ему были свойственны романтические стрем­ления, он «все чего-то надеялся, ждал многого и от судьбы, и от самого себя; все готовился к поприщу, к роли». Когда-то его глаза «сияли огнем жизни, из них лились лучи света, надежды, силы». А в самых смелых своих мечтах Обломов едва ли не перещеголял молодого Адуева: «Он любил вообра­зить себя иногда каким-нибудь непобедимым полко­водцем... Или изберет он арену мыслителя, вели­кого художника: все поклоняются ему; он пожинает лавры; толпа гоняется за ним, восклицая: «Посмо­трите, посмотрите, вот идет Обломов, наш зна­менитый Илья Ильич!»

Мы свыклись с другим Обломовым, который все лежит на диване в халате.

Оказывается, когда-то он был другим. Ему не чужды были душевные волнения, надежды, меч­ты — смешные, конечно, но все-таки возносящие его в какой-то иной, высокий мир, как оно и свойст­венно всем романтикам. Штольц вспоминал еще один эпизод из жизни Обломова, когда он, тонень­кий, живой мальчик, каждый день ходил к двум каким-то сестрицам, носил им Руссо, Шиллера, Ге­те, Байрона, «важничал перед ними». Что же слу­чилось с романтиком Обломовым?

Добролюбов поместил его в некий типологический ряд так называемых «лиш­них людей», у истоков которого стоял Онегин. Нисколько не сомневаясь в возможности такой па­раллели, рассмотрим и дру­гую связь романа Гончарова с романом Пушкина.

Для романтика Лен­ского возможны были два пути. Он мог стать вели­ким поэтом — это один вариант, однако жизнь его могла быть и такой:
А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета,
В нем пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне, счастлив и рогат
Носил бы стеганый халат;

Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел,
И наконец в своей постели
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.

Пусть не все, но многое было угадано и пред­сказано Пушкиным с удивительной верностью — вплоть до знаменитого халата, ставшего символом обломовской лени («настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу»).

И перед Обломовым тоже было два пути. Он сделал свой выбор — он выбрал Выборгскую сто­рону.

Если жизнь старой Обломовки была представлена автором с явно ощутимой иронией, то теперь то­нальность повествования меняется. Правда, на пер­вых порах иронично изображена Пшеницына, на которую Обломов смотрел «с таким же удоволь­ствием, с каким утром смотрел на горячую ват­рушку». Однажды он спросил ее: «А читаете что-нибудь?» В ответ она просто посмотрела на него. Впрочем, не Обломову бы спрашивать Агафью Мат­веевну о чтении! Когда же герой вознамерился по­целовать свою хозяйку, она стояла «прямо и непод­вижно, как лошадь, на которую надевают хомут». 

Но в «сонном царстве» на Выборгской стороне именно Агафья Матвеевна оказывается живой ду­шой, проснувшейся даже незаметно для себя. Ведь в ее жизни, в окружающей среде она никогда не видела, не представляла таких людей, как Обломов. Наконец-то в ее существовании появилась какая-то цель; служение Обломову приобрело в ее глазах оттенок служения чему-то высшему; она осознала свое предназначение на земле.

Она полюбила Обломова таким, каков он есть, без расчетов, без попыток его изменить, переделать по своему образу и подобию. Гончаров уже без всякой иронии, но с явным и горячим сочувствием писал о Пшеницыной в конце романа: «Навсегда осмыслилась и жизнь ее: теперь уже она знала, зачем она жила и что жила не напрасно. Она так полно и много любила...»

Мог ли то же самое Обломов сказать о себе? Знал ли он, зачем жил? Был ли убежден, что жил не напрасно?