Еще в течение своей короткой, как вспышка молнии, жизни М. Ю. Лермонтов был признан поэтом, достой­ным звания творческого наследника А. С. Пушкина. Впрочем, признавая это, современники в то же время отмечали очевидные различия между двумя художниками. Действительно, рядом с гармонич­ным, многоликим и «солнечным» Пушкиным его преемник казался «рыцарем печального образа», истерзанным внутренними противоречиями и не­равной борьбой с окружающим миром, в котором он не мог найти себе должного применения. Такой духовный облик сложился не только в силу особеннос­тей натуры Лермонтова, но и под воздействием эпохи, с которой совпал его недолгий век. Что же это была за эпоха?

На первый взгляд, от Пушкина Лермонтова отде­ляет не такой уж большой промежуток времени. Он ушел из жизни всего через четыре года после гибели своего предшественника и, в общем, был его младшим современником. Однако годы юности и молодости Лермонтова протекали в условиях иной атмосферы, сформировавшейся после поражения декабристского восстания.

Разгром декабристского движения нанес удар по планам освобождения России от цепей рабства. Охранявшее себя самодержавие методично иско­реняло любые признаки вольномыслия и насаждало жесткий контроль над всеми сферами духовной жизни общества. В условиях такой политики доносительство стало чуть ли не нормой поведения, больше того — своего рода модой. Один из современников вспоминал: «Москва наполнилась шпионами. Все промотавшиеся купеческие сынки; вся бродячая дрянь, неспособная к трудам службы; весь сброд человеческого общества под­вигнулся отыскивать добро и зло, загребая с двух сторон деньги: и от жандармов за шпионство, и от честных людей, угрожая доносом». Таким образом, если поколение декабристов утвердило в обществе позицию самоотверженной борьбы с царским режимом, то последующее поколение предпочло такой борьбе откровенное, не брезговавшее самыми низкими средствами союзничество с самодержавием. Но страшнее всего было то, что общественное мнение не оказывало сопротивления ни царскому про­изволу, ни заискивающим перед правительством доносчикам-доброхотам. Лишившись в лице декабристов самой лучшей своей части, общество утра­тило моральные ориентиры. Духовное измельчание и падение нравов стали характерными чертами его духовного портрета.

Таким обществом был окружен Лермонтов; таким воздухом он дышал. Однако умом и сердцем поэт принадлежал другой эпохе, когда в чести были «души прекрасные порывы», вдохновлявшие на самоотверженные поступ­ки, когда в обществе задавали тон незаурядные, богатырские по своему духовному складу личности. Показательно, что любимой его забавой в детстве была игра «в богатыри», во время которой он, обрядившись в соот­ветствующий костюм, воображал себя могучим воином, вступившим на бой с силами зла. Показательно также и то, что долго, вплоть до шестнад­цати лет, Лермонтов сохранял живой интерес к подобным играм. В этих, казалось бы, незначительных подробностях проявляются весьма значи­тельные особенности личности поэта: ощущение огромности собственного внутреннего мира, сознание своей исключительности и призванности к великим свершениям.
Я рожден, чтоб целый мир был зритель
Торжества иль гибели моей, —

писал семнадцатилетний Михаил, еще совсем недавно примерявший кар­тонные богатырские доспехи.

Развитию этих черт характера способствовали обстоятельства юности поэта. Рано лишившись родителей (после преждевременной смерти мате­ри ему не разрешалось видеться с отцом), Михаил остался на попечении бабушки, не чаявшей в нем души. Вокруг обожаемого внука-сироты враща­лась вся жизнь в ее имении. Понятно, что любимец дома, избалованный свободным и нежным воспитанием, не лучшим образом чувствовал себя в учебных заведениях, предъявлявших к нему стандартные требования. Поэтому и в Московском университетском благородном пансионе, и, позже, в Московском университете он так и не смог «вписаться» в среду своих сверстников. Но тяжелей всего Лермонтову пришлось в Петер­бургском военном училище (именовавшемся тогда Школой гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров), где к уже знакомым ему сложностям пребывания в учебном заведении прибавилась еще и ежеднев­ная, столь же суровая, сколь и бессмысленная муштра. Сохранить свое «я», не растратить душевный пыл на пустяки Лермонтову помогло все то же чувство избранности и поэтическое творчество.

«Страшная жажда песнопения» побуждала юношу писать стихи в огром­ном, почти невероятном для его возраста количестве. Достаточно сказать, что к первым годам обучения в университете Лермонтовым было создано две трети всего его поэтического наследия. Поначалу он просто «зарифмо­вывал» мысли для себя, не помышляя о том, чтобы выносить свои поэти­ческие опыты на суд читателей. Однако со временем его душой овладела надежда на завоевание литературной славы. По окончании Школы юнкеров Лермонтов попытался заявить о себе как о сочинителе, представив к пуб­ликации драму «Маскарад», но царская цензура, признав ее безнравствен­ной, перекрыла молодому автору путь к читателям. Запрет на публикацию не был снят и после переработки драмы. Подавленный первой неудачей, поэт практически перестал писать новые произведения, сосредоточившись на переделке старых текстов и переводах.

Час его славы пробил на следующий день после гибели Пушкина. В глазах Лермонтова Пушкин был духовным гигантом, воплощением «Свободы, Гения и Славы», идеалов, начертан­ных на знамени декабристского движения. Поэтому смерть Пушкина он пережил не только как утрату для всей русской культуры, но и как расправу над духом героической эпохи, утвер­дившую победу ничтожества над величием. Все эти чувства выплеснулись в его стихотворении «Смерть поэта», мигом разлетевшемся по всему Петербургу. Попало оно и в руки императора Николая I. 

Вокруг гибели Пушкина было немало пересудов, намекавших на то, что в этом деле не обошлось без вмешательства властей, поэтому правитель­ство старалось пресекать любые разговоры на эту тему. Но тут появилось стихотворение неизвестного автора, который осмелился прямо обвинить в убийстве великого поэта и «трон», и теснившуюся подле него «жадную толпу», да еще пригрозил «палачам» Божьим судом! Нетрудно представить, какое возмущение вызвало это сочинение в императорском дворце. Спустя несколько недель Лермонтов был арестован и отправлен воевать на Кав­каз. С детских лет восхищавшийся богатырями, с юности стремившийся «каждый день» своей жизни «бессмертным сделать... как тень великого героя», двадцатитрехлетний поэт одним этим стихотворением совершил поступок, достойный того, о чем мечтал.

Впереди у Лермонтова оставалось всего лишь четыре года жизни. За это время он не раз проявлял недюжинную внутреннюю силу — и в сражениях с горцами, и в противостоянии интригам светского общества, и в столкно­вениях с властями, и в творческих свершениях. Но это не помогло ему из­бавиться от чувства непоправимого разлада со своим временем, в котором, несмотря на лихорадочные поиски, он так и не находил места для прило­жения данной ему от природы духовной мощи. Слишком велик был размах чувств и требований поэта, чтобы вместиться в эпоху, привыкшую мерить себя малой меркой. Лермонтов смотрел на нее с высоты вчерашних бога­тырей духа, которые сначала без страха и упре­ка громили непобедимую наполеоновскую армию, позже, жертвуя своим благополучием, сражались за свободу и права своего народа, а затем с гордо поднятой головой следовали на каторгу и в ссылку. Оглядывая с этой высоты свое поколение, поэт устами созданного им персонажа — участника Бородинской битвы — выносил приговор, выражавший и восхищение перед героическим прошлым, и презрение к неприглядной современности:
Да, были люди в наше время,
не то, что нынешнее племя:
Богатыри — не вы!