«Преступление и наказание» — пер­вый из серии знаменитых рома­нов Достоевского, благодаря кото­рым он сумел внести большой вклад в золотой фонд мировой художественной ли­тературы.

На первый взгляд может показаться, что сюжет «Преступления и наказания» укладывается в стан­дартную схему так называемого «уголовного рома­на» с его обязательными компонентами: преступ­ление, убийца, следователь. Но в уголовных рома­нах сюжет обычно строится на тайне: личность преступника выясняется лишь на последних страни­цах произведения. Между тем в романе Достоев­ского читателю с самого начала известно, кто со­вершил убийство (оно ведь происходит на наших глазах). Писатель выделяет не авантюрный аспект темы преступления, а нравственно-психологический. Достоевского интересует не столько само по себе убийство, сколько его причины, истоки. На первом плане у него тайна психологическая, связанная с образом главного героя.

Предельная напряженность сюжета романа выра­жена в нагнетании острейших драматических ситуа­ций: убийство старухи-процентщицы и несчастной Лизаветы, уход Сони на улицу, гибель пьяного Мармеладова, смерть Катерины Ивановны, самоу­бийство Свидригайлова... — и все это происходит за две недели сюжетного времени! Повествование носит отчетливо выраженный драматический характер. Действующие лица резко противопоставлены друг другу, споры между ними носят не бытовой, а идео­логический характер, полемика раскрывает противо­положность характеров персонажей. В романе нет плавной последовательности в развитии действия. Напротив, время течет нервно, толчками. Подсчи­тано, например, что слово «вдруг» встречается в тексте около 560 раз.

В «Преступлении и наказании» Достоевский при­меняет особую форму повествования, которая полу­чила в лингвистике название «несобственно-прямая речь». Рассказ ведется от имени автора, но как бы через призму восприятия Раскольникова. Все время слышатся не только его мысли, но и его голос. И хотя это является его монологом, постоянно сохра­няется впечатление напряженного ритма внутренней речи Раскольникова. С первой же страницы окру­жающий внешний мир включен в процесс само­сознания героя, неизменно переводится из авторс­кого кругозора в кругозор Раскольникова. Поэтому читатель невольно оказывается вовлеченным в про­цесс сопереживания, испытывая те чувства, которые возникают в душе героя по ходу действия.

Изображение психологии человека в романе также предельно драматизировано, потому что герои До­стоевского обычно одержимы «идеей-страстью», выра­жающейся в напряженных драматических ситуа­циях. Сложность и противоречивость внутреннего мира героев, свойственный им самоанализ прини­мают нередко самые мучительные формы.

Действующие лица романа, за редким исклю­чением, почти все время находятся на грани психо­логического срыва. Для них не существует душев­ного спокойствия. Создается атмосфера постоянного крика, скандалов, взаимной недоверчивости, подозри­тельности, даже ненависти. Только там, где по­является Соня, становится чуть тише и спокойнее, хотя и она может дрожать от негодования, когда защищает свои убеждения.

В «Преступлении и наказании», по существу, отсутствуют традиционные для русской литературы пейзажи, успокаивающие, умиротворяющие взволно­ванные души героев, часто противостоящие своим спокойствием и красотой душевной сумятице или тревоге. У Достоевского нет также описания па­радного Петербурга с Невским проспектом и Мед­ным всадником. У писателя свой Петербург — город с грязными переулками, темными дворами, мрач­ными лестницами, город, описанный с конкретными бытовыми подробностями и вместе с тем нереаль­ный, фантастический, дающий представление о той атмосфере, в которой могла зародиться у Расколь­никова мысль о его фантастическом преступлении. «Я люблю, — признавался герой романа, — как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осен­ний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохо­жих бледно-зеленые и больные лица...» И само­убийство Свидригайлова происходит в туманную дождливую ночь, когда домики с закрытыми став­нями глядели уныло и грязно, а холод и сырость уже прохватывали его тело...

Удушающее, узкое жизненное пространство окру­жает героев Достоевского, и кажется, что никогда им из него не выбраться на широкий и вольный простор. Символично в этом отношении описание жилища Раскольникова (комната, похожая на шкаф) или Сони (комната, которая имела вид неправиль­ного четырехугольника). В это пространство, состоя­щее из «ужасно острых» и «слишком безобразно тупых» углов, замкнута их жизнь, и очень трудно из него выйти.

Лишь один раз картины сумрачного и сырого Петербурга сменяются широким простором. Это про­изошло уже на каторге, где, казалось бы, пейзаж должен быть тяжелым и унылым. Но однажды Раскольников вышел ясным ранним утром к реке. «С высокого берега открывалась широкая окрест­ность. С дальнего другого берега чуть слышно до­носилась песня. Там, в облитой солнцем необозри­мой степи, чуть приметными точками чернелись кочевые юрты. Там была свобода и жили другие люди...» Так начиналось воскресение Раскольникова.

Интересна цветовая гамма «Преступления и нака­зания». Она не отличается яркостью. (Вот почему так бросилось в глаза яркое огненное перо на убогой шляпке Сони.) Давно уже отмечено, что преобладающий цвет в романе — желтый. Желтыми обоями была оклеена комната старухи-процентщицы и каморка Раскольникова, желтоватые обои были в жилище Сони и в гостиничном номере, который за­нимал перед самоубийством Свидригайлов. Добавим, что стреляется он на фоне ярко-желтых домиков.

В самом начале 70-х гг. XX в. на экранах с успехом шел фильм, снятый по роману «Преступ­ление и наказание». Было бы интересно снять его в желтых тонах. Не знаем, существовал ли такой замысел у режиссера-постановщика Л. А. Кулиджа­нова, но он предпочел иной вариант. Он вообще отказался от цвета. Фильм был черно-белым. У Достоевского многие сцены построены на сложном сочетании света и тьмы (как на картинах Рем­брандта). Ограничимся одним примером: «Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло ос­вещая в этой нищенской комнате убийцу и блудни­цу, странно сошедшихся за чтением вечной книги».

Значение романа «Преступление и наказание» выходит далеко за пределы своего времени. Он об­ращен и в будущее, предупреждая о гибельности индивидуалистического бунта, о тех непредсказуе­мых катастрофах, к которым могут привести ново­явленные Наполеоны, презирающие миллионы прос­тых людей, их естественные права на жизнь, свобо­ду и счастье. 
Ю. Ф. Карякин использовал в своем исследовании «Самообман Раскольникова», помимо всякого рода научных источников, и школьные сочинения. По его наблюдениям, ученики порою «склонны оправдать Раскольникова: само общество, дескать, виновато, и все тут, и нечего, мол, говорить ни о какой личной ответственности, и правильно Раскольников сделал, что «укокошил старушенцию» (писали и буквально так), жаль только, что попался... Такой ответ — на­стоящий сигнал бедствия».

Да, это поистине бедствие, если не замечена жгучая боль писателя, безмерное страдание его о всеобщем расколе, разъединенности, разобщенности людей. Вспомните отчаянный вопль Мармеладова: «Понимаете ли, понимаете ли, милостивый госу­дарь, что значит, когда уже некуда больше идти?» Надо вдуматься, прочувствовать умом и сердцем глубокую тревогу Достоевского при мысли, что воз­можно разделение людей на разряды, единоличное решение судьбы всех волею одного человека, на­сильственное приведение человечества к «всеобщему благополучию». Преступление есть преступление, ка­кими бы высокими словами оно ни маскировалось.

Исполнитель роли Раскольникова в кинофильме, упоминаемом выше, артист Георгий Тара­торкин, размышляя о значении романа в наши дни, говорил: «Мы живем в сложнейшее, драматическое время. Мы тысячами нитей связаны со всем про­исходящим на земле и не можем не замечать: в мире кровь льется направо и налево, как часто затирается ее цена!.. Но нельзя, чтобы затиралась! Нельзя, чтобы в нашем мире кем бы то ни было утверждалось право на собственную избранность, ис­ключительность, раскольниковское право на насилие».

Если бы предложили выразить в одном-единственном слове смысл сложнейшего романа Достоев­ского, то необходимо было бы выбрать слово нельзя!