В 1903 году Антон Павлович Чехов написал последнюю свою пьесу, которой дал удивительно точное ласковое название «Вишневый сад». Услышишь это словосочетание — и сразу захочется погрузиться в тепло и уют дворянского гнезда, век назад украшавшего нашу землю.

Оно создавалось трудом и потом крепостных крестьян для жизни и радости поколений рода Гаевых, чем-то очень похожих на Обломова. Они добры, умны, но бездеятельны, как Илья Ильич, всю жизнь пролежавший на диване.

У них тоже был свой Захар, только звали его Фирсом. Теперь ему 87. Постарел и Гаев, оставшись большим беспечным ребенком с бесконечными леденцами во рту. Успела поменять фамилию его сестра — сейчас мать уже семнадцатилетней девушки. Но до сих пор комната Раневской называется детской — сила памяти и традиции.

«О моя юность! О моя свежесть!» — восклицает Гоголь в «Мертвых душах». Почти то же мы слышим в реплике Раневской, потому что не только руки, ноги, но и душа человеческая ищет опоры. Самая надежная опора — родительский дом. Вот почему, проведя пять лет за границей, Раневская возвращается в поместье в самый трудный момент — оно уже выставлено на торги.

Вишневый сад... Он и живая память об ушедшем, и лекарство для души. Раневская любит свою усадьбу не за картошку и помидоры, а за память и красоту. Она не спасет своего поместья — не на что. Но пытается хотя бы еще раз увидеть родное гнездо.

Может быть, ради этой встречи с Раневской — человеком, а не барыней — сохранял свою жизнь старенький Фирс — эмблема дома, настолько слившийся с ним, что и сейчас, спустя четыре десятилетия, воспринимает волю как несчастье. Не зря же «и сова кричала, и самовар гудел бесперечь», когда отменили крепостное право.

Теперь слышатся другие звуки — лопнувшей струны и оркестра (флейта, контрабас и четыре скрипки). Может быть, это реквием? Не по частной собственности в целом, а по тому лично тебе принадлежащему кусочку памяти и красоты, без которой человек не может сформироваться духовно.

Лопахин предлагает реальный вариант спасения вишневого сада — дачи. Но они разрушат все, потому что это будет обозначать приход чужих людей в твой дом. «Дачи и дачники — это так пошло», — говорит Раневская, и Гаев поддерживает ее, хотя ничего взамен предложить не может: не привык ответственность брать на себя.

Ее берет Лопахин — сын и внук трудившихся здесь крестьян. Видимо, достаточно мирно сосуществовали эти два клана Лопахиных и Гаевых, живших в параллельных социальных мирах на одной и той же «барской» земле. Вот и предлагает он деньги взаймы, но отдавать-то нечем, и порядочные люди в такой ситуации не занимают.

Другие порядочные до последней минуты не покидают этот тонущий корабль, что плывет из прошлого в безнадежное настоящее. В нем живут на гороховом супе слуги и не знающая своей родни и родины Шарлотта. Здесь же — приемная дочь Раневской Варя. Стучит костяшками счётов и шуршит бумагами счетов конторщик Симеонов-Пищик — «двадцать два несчастья», как и вся усадьба. А она — как тонущий корабль. Его пытается спасти Лопахин — новый человек новой эпохи, в белой жилетке, крепко стоящий на земле. Но все напрасно, и в конце драмы мы слышим звук топора — это вырубают под корень вишневые деревья. Вместе с садом под звуки топора уходит в небытие верный Фирс — символ прошлой «барской» жизни. В суете все забыли о нем. Некому было взять на себя личную ответственность за судьбу старика.

Раневская вернулась в Россию, а попала как бы в другое измерение — эпоху первоначального накопления капитала, давно прошедшую на Западе. Но не только поезд — опоздали все они. Поезд жизни ушел в направлении капитализации, то есть выжимания «наличных» и «безнала» из всего, из чего их только можно выжать. В том числе и из беззащитной красоты. Но отказаться от нее и от прошлого — все равно что отказаться от родной матери. Что и делает мечтающий о загранице Яша — самый омерзительный персонаж пьесы. Не столько по должности, сколько по психологии. Он раб. А рабам не нужна духовная память.

Человеку, государству, истории без нее просто не обойтись.