Думать о том, какими глазами читатель воспринимает сделанный перевод, - долг каждого уважающего себя переводчика. Язык Пушкина спустя какие-то сто пятьдесят лет после его смерти уже кажется современным русским устаревшим. Тогда и современный зарубежный читатель должен воспринимать «Евгения Онегина» соответственно.

То есть было бы совершенно нелепо передавать речь Татьяны Лариной, жившей в России первой половины Х1Х века, речью современной англичанки из Лондона.

Это не дало бы читателю верного представления ни о самой Татьяне, ни о произведении в целом.

Еще одна деталь. Пушкинский роман написан привычным для русскоязычного читателя стихотворным размером - четырехстопным ямбом. Но такой размер обычен только для русских, а для людей, воспитанных на иной литературной традиции (например, исландских сагах, или поэмах Гомера) такой способ рифмовки показался бы вычурным и недоступным для восприятия.

Поэтому при таком педантичном подходе, когда переводчик стремится во что бы то ни стало сохранить свой перевод эквиметричным, иногда возникает невольная (можно даже сказать, подсознательная) подмена.

При этом Пушкина подменяют своего рода пародией на его романы. И, естественно, иностранный читатель станет недоумевать, почему это такую откровенно слабую вещь называют одним из величайших произведений в мировой литературе.

Разумеется, чтобы воспроизвести роман Пушкина от переводчика потребуется не только огромная любовь к этому писателю и его стихам. Но и незаурядная литературная эрудиция или даже особого рода «чутье» на стилистические, фонетические и прочие нюансы. Специалистов такого уровня немного в любой стране. В России можно было бы назвать С. Маршака и Н. Заболотского.

Впрочем, это вряд ли нужно считать серьезным недостатком, так как для современников Шекспира язык его поэзии казался совершенно естественным. И таким образом, восприятие стихов великого Барда сегодня мало чем отличается от того, как воспринимал его средневековый зритель.

Уместно будет привести краткую историю переводов «Евгения Онегина» на английский язык.

Впервые роман был переведен с русского стихами в тысяча восемьсот восемьдесят первом году. В Лондоне его перевел и опубликовал Генри Сполдинг (Spalding).

Второй перевод Клайва Филипса Уолли (Wally) вышел в свет в тысяча девятьсот четвертом году. В тысяча девятьсот тридцать шестом году в Нью-Йорке вышел перевод Бэббет Дейч (Deutsch). Год спустя там же «Евгений Онегин» был опубликован перевод Оливера Элтона (Elton).

Тогда же в Калифорнии роман вышел в университетском городе Беккли в переводе Даротеи Пралл Радин (Dorothea Prall Radin) и Джорджа Патрика (George Patrick) .

В Нью-Йорке в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году Уолтер Арндт (Arndt) опубликовал собственный перевод романа. Этот перевод, правда, грешил некоторой поверхностностью и «популярностью».

Год следующий был для «Евгения Онегина» - как никогда на английском языке - удачным. Вышло сразу два «Евгения Онегина»: В переводе Набокова (в Нью-Йорке) и в переводе Юджина М. Кейдена (Kayden), штат Огайо.

В тысяча девятьсот шестьдесят пятом году издательство «Penguin» теперь уже массовым тиражом выпустило заново переработанный и обновленный перевод Беббет Дейч.

Из всего этого достаточно внушительного списка переводов «Онегина» проанализируем перевод Набокова. (Eugene Onegin, 1964).

Подробно охарактеризуем только эту работу, а при анализе других доверимся мнению К. И. Чуковского. «Как ни отнестись к качеству этих переводов, нужно сказать, что каждый из них - результат многолетнего, большого труда. В два-три месяца «Онегина» стихами не переведешь: в нем 5540 рифмованных строк. Юджин Кейден сообщает в своем предисловии, что он работал над «Онегиным» двадцать лет. …И замечательно, что англо-американская критика (не то, что в былые годы!) встречает каждого нового «Онегина» несметным количеством статей и рецензий, обсуждая азартно и шумно его верность великому подлиннику…. Мне, русскому, радостно видеть, как близко принимают к сердцу заморские и заокеанские люди творение гениального моего соотечественника». [8, С.334].

Владимир Дмитриевич, отец Владимира Владимировича Набокова, был англоман: из английского магазина выписывались все дорогие и модные новинки, как, например, походные надувные ванны, не говоря о ракетках, велосипедах и прочем спортивном инвентаре, включая сачки для бабочек. «Все, чем для прихоти обильной Торгует Лондон щепетильный».

В конце концов «философом в осьмнадцать лет» Набоков встретит русскую революцию на 100 лет позже Евгения. Соотношения и тайные соответствия с Онегиным протянутся через всю его жизнь, особенно выявившись в его позднем иноязычном творчестве и беспрецедентном четырехтомном комментированном издании перевода пушкинского романа на английский.

В женский Уэлсли-колледж Набокова пригласили преподавать европейскую литературу и русский язык и литературу в переводе на английский американским студенткам. Это было в конце лета 1941 года. Занятия в колледже оставляли достаточно времени и для изучения бабочек в Музее сравнительной зоологии Гарвардского университета, и для работы над Пушкиным.

Набоков начал работать над книгой переводов «Онегина» еще в тридцатые годы. К. И.Чуковский в статье «Онегин на чужбине» писал, что переводчики превращали пушкинский роман в стихах «в дешевый набор гладких, пустопорожних, затасканных фраз». Когда «в 1964 году вышли его (Набокова) комментарии к «Евгению Онегину» (и его перевод), - вспоминает Нина Берберова, - и оказалось, что не с чем их сравнить: похожего в мировой литературе нет и не было, нет стандартов, которые помогли бы судить об этой работе. Набоков сам придумал свой метод и сам осуществил его, и сколько людей во всем мире найдется, которые были бы способны судить о результатах?»

Однако вот что еще говорил об этом переводе авторитетнейший специалист К. И. Чуковский: «Я получил недавно четырехтомник «Евгений Онегин» Набокова. Есть очень интересные замечания, кое-какие остроумные догадки, но перевод - плохой, хотя бы уже потому, что он прозаический. « [8, С. 326]. «Перевод «Евгения Онегина», сделанный Набоковым, разочаровал меня. Комментарий к переводу лучше самого перевода»[8, С.346].

Действительно, Набоков, собираясь сделать небольшой комментарий к роману, постепенно настолько расширил круг своих литературоведческих поисков, что комментарий разросся до 1100(тысячи ста!) страниц. Писатель буквально построчно сопроводил роман своими примечаниями.

Здесь было бы очень уместно снова обратиться к словам К. И. Чуковского, который сказал: «…перед каждым переводчиком « Евгения Онегина» … дилемма: либо удовлетвориться точным воспроизведением сюжета и совершенно позабыть о художественной форме, либо создать имитацию формы и снабдить эту имитацию обрывками формы, убеждая и себя и читателей, что такое искажение смысла во имя сладкозвучия рифм дает переводчику возможность наиболее верно передать «дух» [8, С.328].

Совершенно очевидно, что перед этим же выбором стоял и В. Набоков.

И совершенно ясно, что он пошел по второму пути: ему удалось передать лишь фабулу пушкинского повествования.

Сам же набоковский комментарий (который, впрочем, заслуживает отдельной работы), есть отчасти попытка как-то компенсировать «зияющее» отсутвие формы и «духа» подлинника.

Всякий перевод - это неизбежное толкование текста, и переводчик всегда в какой-то мере комментатор. Цветаева переводила стихи Пушкина на французский язык, привнося в них нечто свое. Она писала в 1936 году: «Мне твердят - Пушкин непереводим. Как может быть непереводим уже переведший, переложивший на свой (общечеловеческий) язык несказанное и несказанное? Но переводить такого переводчика должен поэт».

У Набокова иное отношение. Несмотря на то, что он чрезвычайно ценил форму, словесную организованность, ритм, рифму, начав переводить «Евгения Онегина» стихами, он отказался от этого, увидав неминуемые потери. Набоков перевел весь роман ритмической прозой, надеясь, что всю «солнечную сторону» текста можно будет подробно объяснить «в тысяча и одном примечании». Никто не скажет, в каком случае потери больше.

Своему переводу Набоков предпослал «Введение» с описанием пушкинского текста, с рассказом о том, что «Евгений Онегин» содержит 5541 стихотворную строку, из которых все, кроме 18-и, представляют собой четырехстопный ямб с чередованием женской и мужской рифмы. Онегинскую строфу Набоков сравнивает с четырехстопными стихами в английской, французской, итальянской поэзии. Здесь же он говорит о непростых переходах Пушкина от одной темы к другой, о стилизованной автобиографичности «Евгения Онегина» и о его творческой истории, о том, что в комментариях он учитывал и варианты, и черновые наброски. Многие темы «Введения» развиты в комментариях, которые следуют за переводом и занимают второй и третий тома. В четвертом томе воспроизведен русский текст «Евгения Онегина».

В третьем томе есть приложения. Одно из них посвящено Абраму Петровичу Ганнибалу и является как бы пространным комментарием к пятидесятой строфе Главы первой:

Придет ли час моей свободы?     Пора, пора! – взываю к ней; Брожу над морем, жду погоды, Маню ветрила кораблей. Под ризой бурь, с волнами споря, По вольному распутью моря Когда ж начну свой вольный бег? Пора покинуть скучный брег Мне неприязненной стихии И средь полуденных зыбей, Под небом Африки моей, Вздыхать о сумрачной России, Где я страдал, где я любил, Где сердце я похоронил. 

Набоков знал литературу, известную Пушкину, раскрывал читателю множество значений, связанных с тем или иным словом в «Онегине», считал, что для понимания перевода на английский необходимо также знать и литературу английскую и немецкую, переводы которой на французский язык были известны Пушкину.

Задача Набокова была очень трудна, так как сложнейшую стилистическую ткань пушкинского текста надо было передать на другом языке, с собственной богатейшей литературной традицией, отметить галлицизмы и непременно также сходство и расхождения с другими авторами, скрытые - часто пародийные - намеки, понятные посвященным. С этой точки зрения Набоков видел в «Евгении Онегине» «его аркадскую даль, змеиный блеск его чужеземных притоков... многоцветные уровни литературной пародии...» Свое «Введение переводчика» Набоков предварил двумя переведенными на английский язык эпиграфами Пушкина.

    «...иль к девственным лесам Младой Америки..................» (Из черновика «Осени», 1830-1833) 

и «Ныне (пример неслыханный!) первый из французских писателей

Переводит Мильтона слово в слово и объявляет, что подстрочный перевод был

Первым верьхом его искусства, если б только оный был возможен!» (Из статьи

Пушкина «О Мильтоне и Шатобриановом переводе «Потерянного Рая», 1836)».

Первый понятен: труд Набокова должен был сделать так, чтобы Пушкина

Мог узнать и американец, а не только гордый внук славян, и финн, и ныне

Дикой тунгус, и друг степей калмык. Второй эпиграф показывает молчаливое

Несогласие Набокова с Пушкиным и солидарность с Шатобрианом. Лучшее, что

Мог сделать переводчик, считает Набоков, «это описать в некоторых своих

Заметках отдельные образцы оригинального текста». Он надеялся, что это

Побудит читателя изучить язык Пушкина и вернуться к «Онегину» уже без его

Подсказок.

Набоков поясняет, зачем ему все это было нужно. «Написание книги... было вызвано острой потребностью, возникшей в процессе чтения курса русской литературы, который я вел в 50-е годы в Корнелльском университете, в городе Итака, штат Нью-Йорк, а также полным отсутствием какого бы то ни было истинного перевода «Евгения Онегина» на английский язык; но затем - на протяжении почти восьми лет (в течение одного года из них я получал финансовую поддержку от фонда Гугенхейма) - книга разрасталась». Проследим за тем, как Набоков придуманным им методом переводил «Онегина». Все мы помним первое четверостишие романа:

    Мой дядя самых честных правил... «Его можно перефразировать, - говорит Набоков, - бесконечным множеством способов. Например: My uncle, in the best tradition, By falling dangerously sick Won universal recognition And could devise no better trick... Вот пример пословного перевода: My uncle is of most honest rules, When not in jest he has been taken ill, He to respect him has forced one, And better invent could not... 

А теперь очередь за буквалистом. Он может попытаться поиграть с honorable вместо honest и может колебаться между seriously и not in jest; он заменит rules на более многозначительное principles и переставит слова так, чтобы достичь хоть некоего подобия английской конструкции и сохранить хоть какие-то следы русского ритма, получая в итоге:

    My uncle has most honest principles: When he was taken ill in earnest, He has made one respect him And nothing better could invent...» 

В каждой из переведенной ритмической прозой пушкинской строфе он

Выделяет те фразы, которые, по его мнению, нуждаются в комментарии, а затем

Пишет об этом все, что ему известно:

    Деревня, где скучал Евгений, Была прелестный уголок; 

Переведя, казалось бы, такое привычное нам слово «уголок» английским nook, Набоков в «Комментарии» привлекает огромное количество информации, чтобы это слово предстало перед англоязычным читателем во всем множестве пушкинских ассоциаций: «nook латинск. angulus mundi (Проперций, IV, IX, 65) и terrarum angulus (Гораций, Оды, II, VI, 13-14); франц. Petit coin de terre (Так в переводе «Евгения Онегина» на французский, выполненном И. С.Тургеневым и П. Виардо).

Небольшое имение (parva rura - «скромные поля») Горация ютилось в естественном амфитеатре среди Сабинских холмов в тридцати милях от Рима. Пушкин привлекает свои собственные воспоминания 1819 года о деревне в конце первой главы и в начале второй, однако надо отметить, что поместье Онегина расположено не в Псковской губернии (Михайловское. - В. О.) и не в Тверской губернии, а в Аркадии. Пушкин, конечно же, повторил выражение petit coin двенадцать лет спустя в своей восхитительной элегии, написанной белым стихом и начинающейся словами «...Вновь я посетил...», посвященной Михайловскому (26 сентября 1835 г.): (Михайловское!)

    Вновь я посетил Изгнанником два года незаметных. 

Взятое в скобки «Михайловское» и есть то опущенное Пушкиным слово, которое наиболее логично заполняет первые пять стоп первой строки».

«...и говорил себе, что никогда-никогда не запомнит и не вспомнит более вот этих трех штучек в таком-то их взаимном расположении, этого узора, который, однако, видит до бессмертности ясно...» (В. Набоков. «Облако, озеро, башня»).

Мы узнаем у Набокова то, что забыли сами, мы узнаем свои воспоминания (без него бы и не вспомнили) о собственной не столько прожитой, сколько пропущенной жизни, будто это мы сами у себя эмигранты. Как ученый он каждый день вглядывался в строение мира, а как художник - наблюдал его Творение.

Восхищение перед Набоковым, преклонение перед его мастерством - ничто по сравнению с тем неразделенным его одиночеством, тем нашим долгом ответной любви, которой он не получил.

«Комментарий к «Евгению Онегину»« стал чуть ли не последним из больших сочинений Набокова (на деле - самым большим!), пришедшим, как это принято говорить, к русскому читателю. Пришествие было предупреждено: сначала публикацией в «Дружбе народов» (Корней Чуковский. Онегин на чужбине //ДН.- 1988, №4), затем, уже в 1989-м и 1996-м - выдержками в «Звезде» и «Нашем наследии». Причем первая статья в общем хоре эйфории звучала обидным диссонансом (так что Елена Чуковская посчитала своим долгом оправдаться и за дедушку, и за Набокова, высказавшись в том духе, что, мол, дедушка вообще-то тяготел к диалектическим триадам, и если вначале поругался, то в конце концов обязательно должен был похвалить). Если считать набоковский Комментарий комментарием к пушкинскому «Онегину», то три четверти текста способны вызвать по меньшей мере недоумение. И наши издатели (и в Москве, и в Питере) что-то там пытались сокращать (фактически то, что имело непосредственное отношение собственно к переводу, - пассажи о возможностях и невозможностях английского языка, сравнение с другими переводами и т. д.). В принципе история с сокращениями не предполагает иных сюжетов, кроме чисто технических, во всяком случае московские издатели сократили все, что можно и нельзя, в том числе и занимавшие не так уж много места, но очевидно изъятию никоим образом не подлежавшие «Предисловие» и «Вступление переводчика». Но в этом они были, по крайней мере, последовательны: если выдавать (читай: издавать) Комментарий за свод приложений к пушкинскому тексту, а не к английскому его переводу (как это мыслилось изначально Набоковым и как это выглядит в боллингеновском четырехтомнике), то с какой стати начинать с концептуальных для переводчика разъяснений, отчего он переводит так, а не иначе - прозой, а не стихами (для Набокова здесь ключевой стала пушкинская фраза о Шатобриане «...первый из французских писателей переводит Мильтона слово в слово и объявляет, что подстрочный перевод был бы верхом его искусства, если б только оный был возможен»), а затем в следующей статье объяснять своему английскому читателю подстрочной прозы, что есть такое онегинская строфа и на что это похоже из того, что ему (английскому читателю) может быть знакомо. Здесь Набоков придерживается принципа вполне академического (хоть иногда и увлекается) - приводит вероятные французские источники и английские параллели с тем, чтобы объяснить английскому своему читателю незнакомое через знакомое, непонятное через понятное. Так что вопрос не в том, прав он или не прав (т. е. имел ли в виду Пушкин эти стихи, или не имел, или имел в виду другие), а зачем ему - переводчику и комментатору «Онегина» - это нужно. А нужно это по двум причинам.Любой автор знает (предполагает) своего адресата. Набоков - все десять лет, что писал свой Комментарий, - видел этого самого адресата - американского студента. Кажется, общий раздраженный тон Комментария (в свою очередь, раздражающий читателя непредубежденного) происходит по преимуществу из специфической нелюбви к «адресату». (Ср.: «...Он чувствовал отвращение, когда плохо подготовленные студенты оскверняли его родной язык. Унаследованные польский и украинский акценты, бессвязный лепет американских студентов он воспринимал как личное оскорбление»[5]. Другое дело - имей Набоков перед собой, например, русского студента, - стал бы его тон более доброжелательным? Навряд ли. Однако большая часть разъяснений, очевидно, выглядела бы иначе.

Другая причина - и главная: мы имеем дело с комментарием переводчика - прежде всего. Любой, кто переводил, знает, что Словарь - это последняя книга, к которой обращается переводчик. Гораздо важнее определить общий лексический фон, выбрать стиль, определить не словарное, но точное историческое и стилистическое соответствие. В этом смысле весь огромный свод английских стихов (Пушкину, разумеется, неведомых), зачастую даже позднейших, их французские переводы, а также все переводы «Онегина» на доступные этому переводчику языки суть работа профессионала, которая обычно выносится за скобки. Здесь она - работа переводчика - воспроизведена в полной мере, и это безумно интересно. Но, кажется, не «американскому студенту», и не «широкому кругу читателей, учащимся и преподавателям», которым адресуют свои книги наши издатели, а другому профессионалу - филологу и переводчику.