5 ноября 1856 г. Н. Г. Чернышевский писал Нек­расову: «Такого поэта, как Вы, у нас еще не было. Пушкин, Лермонтов, Кольцов как лирики не могут идти в сравнение с Вами».

Тогда же, только двумя днями позже, И. С. Тур­генев писал своему приятелю М. Н. Лонгинову о Не­красове: «...популярнее его нет теперь у нас писате­ля». И даже такой последовательный защитник тео­рии «искусства для искусства», как А. В. Дружинин, все в том же 1856 г. утверждал: «...мы видим и постоянно будем видеть в Некрасове истинного по­эта, богатого будущностью и сделавшего достаточно для будущих читателей».

Прошло немногим более двадцати лет. Выступая с прощальной речью у могилы поэта, Ф. М. Достоев­ский сказал, что Некрасов занял такое видное и па­мятное место в литературе нашей, что в славном ря­ду русских поэтов он «достоин прямо стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым». А из толпы по­клонников поэта раздались возгласы: «Выше, выше!»

Прошло еще два с лишним десятилетия, и уже в начале XX в. А. П. Чехов говорил: «Я очень люблю Некрасова, уважаю его, ставлю высоко... о том, что он уже отжил или устарел, не может быть и речи».

Таких высказываний можно привести много. Но все это было вчера — сто и более лет тому назад. Каково же отношение к автору «Железной дороги» и «Русских женщин» сегодня?

Случилось так, что Некрасов, самый значитель­ный русский поэт второй половины XIX в., не вы­зывает сегодня особого интереса у читателей вообще и у школьников в частности. Немалая вина в том литературоведов и методистов. Слишком часто повто­ряли мы слова: гражданские мотивы, разоблачение крепостничества, участник революционно-демократи­ческого движения, и при этом как-то забывалось, что речь идет о поэте на все времена — великом, настоящем, определившем во многом развитие рус­ской поэзии.

Между тем одностороннее восприятие Некрасова как поэта, который ограничен в своем творчестве узко­партийными рамками революционно-демократической идеологии, не отвечает действительности. Некрасов — не просто поэт-гражданин. как о нем чаще всего пишут. Он поэт общенациональный, общечеловечес­кий. Это не вызывало сомнения даже у людей, ко­торые вовсе не принадлежали к демократическому лагерю. Так, А. В. Дружинин, на которого мы уже ссылались, постоянный оппонент Чернышевского, пи­сал: «Не из одного временного и дидактического эле­мента состоит его поэзия. Есть в ней и свободное творчество, и всесторонность создания, есть в ней то, что делает поэта и дает ему жизнь в будущих по­колениях». А далее Дружинин с нескрываемой гру­стью задавал вопрос, не потерявший актуальности и сегодня: «...понимают ли его жаркие поклонники вечную и высокую сторону музы Некрасова?»

Вот одно небольшое стихотворение поэта — не са­мое известное, редко цитируемое:
В столицах шум, гремят витии,

Кипит словесная война,
А там, во глубине России -
Там вековая тишина.
Лишь ветер не дает покою
Вершинам придорожных ив,
И выгибаются дугою,
Целуясь с матерью-землею,
Колосья бесконечных нив...

Когда стихотворение попало к цензору, он в рас­терянности написал: «Стихи эти содержат в себе двойной смысл, который цензурный комитет не мо­жет себе вполне объяснить». И запретили — именно на этом основании.

Перед нами — истинная, высокая поэзия, отлича­ющаяся многозначительностью и предельной «сгущен­ностью» смысла. Две первые строчки, казалось бы, информационно нейтральны, но в них явственно ощу­щается авторское неприятие, ирония. «Вития» — сло­во устаревшее (оратор, красноречивый человек). В данном случае оно использовано не для создания возвышенного стиля повествования, а для более глу­бокого противопоставления последующим строчкам, где лексика совершенно иная, лишенная налета книжнос­ти. Рядом с витией упоминается и война — но не настоящая, а всего лишь словесная. Ирония Некра­сова ощущается и в слове «кипит». Он мог бы напи­сать нейтральное «идет», но ему нужно было создать ощущение контраста с последующим текстом. Вос­созданы две картины, вернее — два мира: в одном из них витии не выступают, не говорят, а гремят, сло­весная война кипит, в другом же — тишина (анто­ним слова шум). Иронию, с которой описана суетли­вость, и даже бессмысленность столичной жизни, сменяет лирический пафос, обусловивший и лексику, и синтаксический строй, и образную систему стихо­творения. Один мир определяется словом «шум», вто­рой — «тишина». Однако тишина не означает непод­вижности («Лишь ветер не дает покою...»).
Образ матери-земли выводит стихотворение уже чуть ли не на планетарный уровень. Возникает ощу­щение поистине необъятного мира, представленного в трех измерениях: вглубь (глубина России), вверх (вершины берез) и вдаль (бесконечные нивы). При всем этом стихотворение кажется незаконченным. Не случайно в последней строке поставлены три точ­ки. Но и в самой этой незаконченности заключен глубокий смысл, ибо тайны народной жизни и вековой тишины не поддаются логическому объясне­нию. Лирическая недоговоренность наполняется высо­ким значением. Стихотворение носит, несомненно, обобщенно-символический характер. Оно написано в 1857 г. — но так ли важна нам эта конкретная дата создания?

Великое произведение искусства непереводимо на язык логических понятий. Попробуйте вчитаться в стихи Некрасова без какого бы то ни было преду­беждения. Поймите его боль, любовь, надежду, отчая­ние, проникнитесь его настроением, оцените его бес­пощадную искренность, услышьте покаянные мотивы в его творчестве, почувствуйте красоту поэтического слова... И тогда, может быть, вам откроется еще один мир — мир Некрасова, о котором великий пи­сатель Достоевский сказал: «...это было раненое серд­це, раз на всю жизнь, и незакрывающаяся рана эта и была источником всей его поэзии, всей страстной до мучения любви этого человека ко всему, что страдает от насилия, от жестокости необузданной воли, что гнетет нашу русскую женщину, нашего ребенка в русской семье, нашего простолюдина в горькой так часто доле его...»